Влюбленный пилигрим. Гапур Алиев

Почет и слава – ради бога – вам!
Беда и горе – всем нам пополам.

Мир сонетов Алиева герметичен: любовь и ревность, встречи и расставания, обиды и прощения – вот его главные события, тогда как происходящее во внешнем, «реальном» мире проникает в художественную ткань очень редко. Он как бы сознательно отгораживает себя от этого неуютного окружения хищников, где «кто-то дико грызет чью-то ногу, / чью-то руку отхапал другой». Но, когда реальность разбитого города сквозняками врывается в створки его души и начинает лупить по ним ледяным ветром, поэт обретает внутреннюю стойкость, успокоенность и без истерик, тихо сообщает о былом счастье, грубо «зачищенном» войной:

Вот запись на двери моей квартиры –
Слова тоскуют почерком родным:
«Любимый мой, я обойду полмира,
Найду тебя. Ты только будь живым».

Остался я живым – какая жалость!
Вот только где ты? Где ты, моя радость?

Остро ощущает поэт дуализм Вселенной и человеческой природы. Для выражения которого излюбленным приемом в его поэтике становится оксюморон, позволяющий передать клубок невозможных противоречий: «Я свет, который мглою дышит», «Ты и чудо, и вовсе не чудо, / И я тоже – и что, и ничто. / Ты – такое ужасное чудо, / Ты – такое прекрасное худо». Фальшь, ложь сопровождают повсюду, поэтому и «рай измученный», и «весна мнимая», и «любовь бездомная», и «радость шалит очень больно», и «толпа танцует на погосте», и «властвует уродливо любовь»… Игра светотеневыми образами, к которым он часто прибегает, также подчеркивает эту философию антагонистичных точек земной парадигмы. «Не горит свеча… Горит в огне несчастная душа». Как осмыслить эту нелогичность мироздания? Поэт растерян, он словно странник, заблудившийся ночью в горах (сонет №14). Все вокруг видится ему таким несовершенным, непрочным и ненадежным. И неопределенные местоимения, к которым так тяготеет автор, – это не всегда свидетельство речевой беспомощности, а органичное лексическое средство, позволяющее передать зыбкость, аморфность поэтической картины. Мир непонятен, чужд, почти враждебен, потому-то и выступает порой судьба в образах Бабы-Яги, «ветхой старушки», «вечной гадалки», которым противопоставляет себя поэт – «чужой», «другой», «не твой», «ненужный», «пришлый», «гость», «нездешний», «может быть, не на этой планете / Ему жить надо было на свете?». Но в этой всепоглощающей тоске и одиночестве нет и капли пессимизма. Он не раз бросает вызов, иногда кричит о несмирении олицетворяемый вещный мир: «Так душно стало в комнате мятежной», но чаще он сам ведет бесстрашно дерзкий торг с судьбой: «Свои долги, Всевышний, я простил. / Прости и Ты, что иногда грешил».


Душа, находясь в вечном полете, высматривает с занебесных далей Ее, но очередная встреча обещает как восторг от наконец обретенной Гармонии, так и скорое разочарование – и эта спутница оказывается не той, долгожданной Прекрасной Дамой. Она всего лишь бездушная кокетка, самым недостойным образом игравшая чувствами влюбленного и в конце концов ему изменившая. Для поэта, остро переживающего тленность всего сущего, постоянство – это лучшее качество красоты. Ему кажется, что он нашел совершенство, на которое можно положиться, опереться душой. И вдруг – такое вероломное предательство. Он злится, ищет и находит у объекта своей страсти массу недостатков, осознает, что в который раз ошибся и приступает к новым поискам. Любовь здесь не платоническая, а самая что ни на есть земная. Он знает, что она сулит только обман и опустошение, но не может не поддаваться на этот обман снова и снова. Обращаясь к женщине, он зачастую берет фамильярный тон и скоро начинает давать ей безжалостные характеристики без тени деликатности. Он ясно видит все ее нравственные изъяны. Правда, и это свое трезвое видение он старается обратить в любовь. Но, видимо, идеализация, самообман все же необходимы для этого чувства. Не впадая в них, поэт впадает в другой грех: перечисляя недостатки возлюбленной, заходит слишком далеко, дает волю подспудному желанию уязвить, унизить ее. Так, в сонете №70 он не желает смотреть ей в душу, боясь увидеть «навозную кучу». Идеал сокрушен, любви нет, есть тягостная зависимость, в которой стороны сами не знают, чего они на самом деле хотят, – победить или сдаться, освободиться или еще глубже погрузиться в омут страсти. Картина любви-ненависти поражает беспощадностью самоанализа. Он жаждал идеальной красоты и безупречных отношений. Но, связав свою мечту с конкретным человеком, обрек себя на страдания и печальный финал.

Сколько раз этот мир я под ноги
Недостойной достойно бросал!
Сколько раз у беды на пороге
Я, испачканный грязью, стоял!

При этом сам поэт далек от верности. Но непостоянство исполнено благородства – и в этом тоже двойственность его сущности. Бросает милую так нежно, что и не упрекнешь в жестокосердии: «Ты не держи, ты отпусти меня, / Ведь я не твой, любимая моя». Прощения за нелюбовь вымаливает с такой лаской, что даже в павшей жертвой его чувств способен вызвать сострадание: «Прости меня за то, что отлюбилась. / Прости меня за то, что мне не снилась». То она не достойна любимого, то он ее. Можно было бы обвинить героя в эгоизме, когда при расставании он требует не только сочувствия, жертвенности по отношению к себе, но и комфортных условий прощания, а заодно и упрекает в несбывшемся счастье:

Дай мне уйти без злости и проклятья,
Дай мне уйти, как будто не пришел,
Ты не мешай. Ты пожелай мне счастья,
Которого я так и не нашел.

Но законченный эгоцентрик в другом сонете истово молит не за себя:

Творец Вселенной! Всемогущий! Вечный!
Ее счастливой сделай навсегда!

Автор сонетов всегда сам спешил признать, что лишен качеств, которые могли бы заставить им увлечься. Но самоуничижение исполнено не жалостью к себе, а самоиронией. Не случайно, долгое время Гапур Алиев публиковал свои стихотворения в журнале «Вайнах» под псевдонимом Гуинплен. Не обладая ни молодостью, ни красотой, ни богатством, он мог быть интересен только одним – своим поэтическим даром. Говоря о своем стихотворстве, он, по привычке, бросается в крайности: то почти по-гегелиански представляет поэта, а значит себя, чем-то вроде Духа, парящего над Вселенной во все эпохи, то, умаляя значение своего творчества, эпатажно заявляет о распродаже последних стихов, которые «забудутся, как сплетни», то вдруг заверяет, что «угодил своим твореньем Богу».


Технически сонеты Алиева выполнены без особых украшательств, язык подчеркнуто скуп, изобразительные средства намеренно ограничены, поэт не желает выступать в роли ткача кружев из метафор, он не рассчитывает на эстетическое восхищение читателя, тонкие мазки художественной кисти ему вовсе не близки… И чтобы, не дай бог, не сыграть фальшивую ноту, он пишет о высоком словами улицы. Поэтому лексический состав нарочито приземлен, даже груб, встречаются жаргонизмы и просторечия: «с прошлым я закончу разборки свои», «забурившись мальчиком в Эдем», «от ужаса я, кажется, свихнулся», «я теперь не в масти», «хамит тоска», «наглеет день»… И все же одеждами из почти площадной брани не удается прикрыть ранимое сердце:

Тоска живую рану зашивает,
Что на душе уже давным-давно.

При всей нелюбви Г. Алиева к средствам словесной изобразительности в созданную им картину все же вторгаются яркие и неожиданные метафоры. Так, ночь у него выступает то в облике сплетницы-соседки, лукаво подглядывающей в темное окно, то в образе «чумазой невесты» – ах, это сочетание белого с черным! – поэт верен себе, в этом оксюмороне и его бескомпромиссный взгляд на жизнь, не признающий полутонов и других оттенков, и мировоззренческий дуализм. И в том же 40-ом сонете ночь предстает как «милая плачевна» – окказионализм, созданный по аналогии с «царевной». Ночь способна «чуточку приврать» в сонете №43. В 28-ом она уже «устало злится». И, наконец, «ночь стонет тьмою, словно от нарыва» в 29-ом воплощении одиночества поэта. А вот ночь – чадра, накинутая на прошлое (№33). Но то же прошлое может выступить и в противоположность предыдущему резком олицетворении: «Допросом лает прошлое жестоко». Контраст, антитеза, построенные на противопоставлении понятий, смыслов, образов, также пронзают все сонеты Гапура. Чаще всего они строятся на антонимичных парах, не претендующих на изысканность: «Ты – чья-то радость, для меня – беда». Прибегая к различным тропам, он может себе позволить в одной строфе и бытовое сравнение – «наивная, как городской автобус», и возвышенно философское – «смывает время молодость, как грим». Конечно, встречаются и неудачные словесные обороты: неоправданная тавтология («Мне куда теперь деть свои мысли, / Свою память, что помнит тебя?»), небрежный оксюморон («безразлично ненависть ликует»). Кажется, поэт не хотел тщательно шлифовать собственные сочинения, как будто филигранная отточенность придала бы некую надуманность созданному художественному миру. Поэтому картина тяжелейших душевных метаний носит отчасти стихийный характер. В защиту такой неприхотливости выступает абсолютная правдивость и неподдельность.


Сонеты Гапура Алиева – это не детская сказка, в них нет счастливого конца. Поэт обманут и в своей небесной любви, и в любви земной. И все же, несмотря ни на что, он продолжает верить в любовь – самое трудное и самое лучшее, что доступно человеку в его скоротечной жизни. В конечном итоге только любовь реальна, все остальное призрачно. Поэт переполнен любовью, как великую драгоценность, он носит в себе образ недостижимого идеала, той, что еще не явилась на свет и придет только после него. Радость омрачается невозможностью встречи и сознанием собственного косноязычия, неспособности выразить в полной мере величие красоты и любви.
Смерть, о которой так много думал поэт и которая то в образе погасшей звезды, то потухшего костра или свечи выступает в его поэтических строках, не преминула явиться. Он был к ней абсолютно готов и ушел так, как и обещал, с чувством достоинства и наконец-то обретенного умиротворения, спокойно принимая неизбежное: «Я тоской свой уход не ославлю… Я отсюда уйду незаметно, / Боль и радость с собой унесу».

checheninfo.ru

Добавить комментарий

Спутник Земли

Отправить комментарий