Абрек и С. Орджоникидзе

Как я свел абрека с Орджоникидзе. (Извлечение из "А.Авторханов. Мемуары")

Здесь я хочу рассказать, как я свел с Серго Орджоникидзе одного чеченца, посетившего меня на Курсах. Мой гость приехал ко мне типично по-чеченски: не спросив меня предварительно, могу ли я его принять, и не предупредив о времени своего приезда. Чеченский адат не предусматривает таких деталей. По этому адату каждый гость – лицо желанное, священное и неприкосновенное. С тех пор как он переступил порог вашего дома, вся забота о нем переходит к вам. Никакой роли при этом не играет, какой он веры, национальности и сословия. Священно в чеченском доме и право убежища – как кров-ники, которых преследуют враги, так и политически преследуемые органами власти лица, вступив в ваш дом, становятся как бы членами вашей семьи, и адат обязывает вас отвечать за их безопасность и благополучие. Во время гражданской войны сколько че-чено-ингушских аулов было сожжено белыми за то, что они не выдавали красных, потом сколько их было сожжено красными за то, что они не выдавали белых! Любой человек на Кавказе, преследуемый советской властью, знал, что нет лучшего убежища, как Чечено-Ингушетия... Сегодня я должен был играть роль гостеприимного хозяина.

Еще во время занятий секретарша Курсов вызвала меня в учебную часть, где меня ждал совершенно не знакомый мне человек, судя по внешности, горец, довольно пожилой. Одетый по-кавказски, подтянутый и проворный, гость все же выглядел молод-цом и после обычного «салам-алейкум» выразил пожелание, чтобы, окончив такую «большую школу», я стал бы полезным чеченскому народу, и, как верующий мусульманин, добавил неизменное: «инш-Аллах», – «да будет на то Божья воля!». Он все еще ни слова не говорил, какая забота его занесла сюда, в Москву, из далекой Чечни, а я, если он сам не заговорит об этом, по тому же адату имел право задать ему такой вопрос только через три дня его пребывания у меня в гостях, в форме, принятой в таких случаях:

– Вероятно, у вас есть дела в здешних краях, могу ли я быть вам полезным?

Но это долг вежливости самого гостя – не обременять хозяина лишними заботами и не быть ему в тягость, если обстоятельства не чрезвычайные. Однако обстоятельства, которые привели его ко мне, были и чрезвычайные, и для человека в моем положении весьма неприятные. Когда мы поднялись в том же здании в мою комнату, гость задал мне вопрос, которого я меньше всего ожидал:

•Мой сын Абдурахман, ты слышал, что у нас в Чечне появился новый абрек – Ибрагим Курчалоевский?

•Как не слышать, он теперь самый знаменитый человек у нас, ведь НКВД назначил за него «премию»: кто поймает или убьет Ибрагима, сразу получит три награды – орден Красного Знамени, верхового коня и маузер!

•Мой сын Абдурахман, ты можешь все это заработать без труда: вот тебе револьвер, я сам и есть Ибрагим Курчалоевский.

При этих словах он положил револьвер на стол и испытующе посмотрел мне в глаза. В моих глазах он мог прочесть глубокое удивление, граничащее с беспомощной озадаченностью. Видимо, довольный впечатлением, которое он произвел на меня этим жестом, гость изложил суть дела:

– Мой сын Абдурахман, у тебя есть и другая возможность: помочь мне встретиться с Орджоникидзе и его женой Зиной. Как только я их увижу, в Чечне не будет «абрека Ибрагима», а тебя вознаградит Аллах как правоверного мусульманина.

Но эта просьба еще больше озадачила меня своей абсолютной фантастичностью. Я слишком хорошо знал, что у нас с Ибрагимом больше шансов встретиться с самим Аллахом, чем с Орджоникидзе. В последние годы советские лидеры так глубоко спря-тались от народа за высокими стенами Кремля или за высоченными заборами их подмосковных дач, что до них добираются только чекисты и вольные пташки. Когда я начал просматривать документы Ибрагима и выслушал его рассказ, мне показалось, что желание его не столь уж фантастично. К документам была приложена и краткая записка ко мне от Магомета Бектемирова, секретаря Ножай-юртовского окружкома партии, человека исключительного мужества, честности и независимости, – качеств, за которые его глубоко ненавидели чекисты. Бектемиров писал, что «легализованные бандиты из ГПУ объявили честного красного партизана Ибрагима бандитом, чтобы заработать на его преследовании очередную дюжину орденов. Надо сорвать эту затею провокаторов. Помоги в этом».

Когда я познакомился поближе с документами, мне стало ясно, почему Ибрагим был уверен, что его спасет Орджоникидзе: при Деникине Ибрагим был в личной охране чрезвычайного комиссара Москвы Орджоникидзе в горах Чечни. Он от него ездил с по-ручениями через фронт белых то в Баку, то в Тифлис, а то и в Астрахань к Шляпникову и Кирову. Выполнил и одно «семейное» задание Орджоникидзе: Ибрагим доставил к нему его жену Зинаиду Гавриловну из Тифлиса через военно-осетинскую дорогу, которую контролировали белые.

Моя спасательная идея заключалась в том, чтобы искать встречи не с Орджоникидзе, а с его женой, которой – за ее спасение, – по чечено-ингушским законам, Ибрагим приходился «присяжным братом». Предусмотрительный, как бывший конспиратор, Ибрагим приехал в Москву с удостоверением личности на чужое имя, но если его возьмут под подозрение и сделают обыск, то тогда мы оба окажемся не в Кремле, а на Лубянке, – он как «бандит», а я как «бандопособник». Поэтому я первым делом за-брал у него револьвер и документы, оставив ему только фальшивое удостоверение. На следующий день утром мы уже были в комендатуре Кремля. Охрана проверила наши документы, записала наши имена и потом только выслушала наше желание. Я объяснил, что мой гость очень близкий Зинаиде Гавриловне человек и приехал к ней по личному делу. Я добавил, что она знает его не по настоящему имени, как в удостоверении, а по его партизанской кличке во время гражданской войны на Северном Кавказе, – как «Зелимхана». Я умышленно упустил продолжение клички – «Курчалоевский», – чтобы в НКВД не догадались, о ком идет речь. Если даже догадаются, то в 1933 г. НКВД не осмелился бы арестовать человека, который записался на прием к жене члена Политбюро, не запросив ее (через три года тот же НКВД расстрелял родного брата Орджоникидзе безо всяких запросов).

После долгого ожидания чиновник сообщил нам, что Зинаида Орджоникидзе уехала. Напрасно было бы задавать вопросы, куда уехала и когда вернется. Мы вновь пришли на второй день, но ушли с тем же результатом. На третий день, часа в три, мы стояли у ГУМа и колебались, куда теперь отправиться: опять в комендатуру Кремля или в находящуюся неподалеку приемную «всесоюзного старосты» – Калинина. Единственным доступным для рядового человека высшим учреждением в стране была тогда приемная М. И. Калинина, председателя Президиума ЦИК СССР. Это совсем не означало, что каждого посетителя принимает сам Калинин, но если посетитель был принят им лично, то считалось, что жалобщик уже наполовину выиграл свое дело. К тому же сам Калинин хорошо знал Кавказ, после революции 1905 г. скрывался в доме чеченца Арсаева из Алхан-Юрта, а во время своего правительственного визита в 1923 г. в Чечню отмечал, что чеченцы шли в «авангарде пролетарской революции на Кавказе». Я и хотел повести к Калинину одного из этих «авангардистов», хотя и не был уверен, что его тут же не арестуют, если охрана Калинина узнает подлинное имя моего гостя. Пока я растолковывал Ибрагиму выгоду и риск нашего возможного обращения к Калинину, на помощь пришел Его Величество «случай», вернее, кавказская шапка Ибрагима: к Ибра-гиму подошел выходивший из ГУМа в такой же кавказской шапке человек и поздоровался с моим гостем по-грузински: – Гамар джоба!, явно приняв его за грузина, Ибрагим ответил ему тоже по-грузински, добавив, что хотя он и не грузин, но сосед грузин – чеченец, некоторое время жил в Грузии, где немного и научился грузинскому языку. Это еще больше заинтересовало нашего знакомого. Это оказался представитель какой-то грузинской организации в Москве Шалва Махаури. Всеми признанное грузин-ское гостеприимство основано на том, что грузин испытывает настоящую радость, если он может вас угостить или оказать вам какую-нибудь услугу. Черта, которая роднит всех нас, кавказцев. Шалва тут же пригласил нас пообедать вместе с ним в известном грузинском ресторане – духане, на Тверской. Мы отказались, поблагодарив его за при-глашение и объяснив ему заодно причину, почему мой гость оказался в Москве. Лучше меня осведомленный Шалва добродушно улыбнулся, явно тронутый нашей наивностью – попытками попасть к семье Орджоникидзе через комендатуру Кремля, и, протянув руку в сторону мавзолея Ленина, вымолвил:

– Вот тот, который там лежит, воскреснет раньше, чем вы нормальным путем попадете к вождям его партии. Поедем, покушаем шашлык, выпьем вина, а потом я вам расскажу, как попасть к Зинаиде Орджоникидзе.

Разумеется, мы тотчас же последовали его приглашению. Он повел нас к своей шикарной американской машине (что резко подняло его вес в наших глазах, ибо в то время персональные машины имели только наркомы и высокие «шишки») и через несколько минут мы уже сидели в духане. Даже по тому, как Шалву приняли в духане, а приняли его именно как «наркома», мы уверились в успехе нашего дела. В духане, оказывается, его ожидали еще два его друга – оба грузины. Грузины любят не только угостить, но они знают также, как угостить. Сначала подали разные острые закуски, которые даже у сытого вызывают волчий аппетит, подали также всякую зелень, специальный «кобинский сыр», вино марки «Наркомзем Грузии» номер шесть (эта деталь запомнилась из-за исключительного качества этого вина, тут же замечу, что Шалва был очень разочарован, узнав, что Ибрагим не пьет). Потом пошли шашлыки по-кавказски и по-карски из молодого ягненка. Обед незаметно перешел в ужин, появился оркестр и тогда Шалва вызвал шефа ресторана и сказал: «Закрой духан, накрой стол оркестру, за твои потери плачу я». Желание Шалвы было тут же исполнено. Духан закрыли, оркестр получил указание играть только те вещи, которые закажет наш стол. В знак своего уважения к Шалве и его гостям шеф поставил нам бутылку старого кахетинского вина, чуть ли не времен независимой Грузинской республики.

Темпераментный и гостеприимный, Шалва так занял и наше внимание, и наши желудки, что мы с Ибрагимом, словно попавши с корабля на бал, совсем бы забыли о предмете нашей заботы в эти дни, если бы он сам же не вернул нас к этой теме, предвари-тельно позвонив куда-то.

– Зине сегодня забудьте, завтра вы будете ее гостями. Уверен, что вы будете гостями и Серго. Он настоящий кавказец и никого не боится. Когда он приезжает в Тифлис, он гуляет по проспекту Руставели без охраны и вы можете подойти к нему и по-просить: «Серго, угостите московской папиросой!» И он вас угостит, а что Сталин приезжал в Грузию, нам сообщают, когда он уже вернулся в Москву.

Потом Шалва посмотрел по сторонам и шепотом добавил:

– Сталин – герой в Кремле, а как вышел из Кремля – баба. Поэтому он закрыл Кремль, закрыл СССР, хочет закрыть весь мир... Просто стыдно, что он грузин...

Мне было очень неприятно, что он перешел к «высокой политике», тем более, что мы видели его и его друзей в первый раз, а возражать ему – значит засвидетельствовать свое недоверие не только к его словам, но и к нему самому. Это было бы некорректно, оскорбительно и не на пользу нашего дела. Хотя грузины народ очень спаянный и дружный, но все стены страны имели сталинские уши и духан на Тверской не мог быть исключением. Как раз наоборот. Сталинские шпионы постоянно ходили по пятам грузин, живущих в Москве, считая, что если Сталину и грозит какая-либо опасность, то только со стороны грузин. Шалва рассказал о нескольких случаях, когда Сталин выражал недоверие к своим землякам. Однажды, когда грузинский ансамбль танца в Кремле начал танцевать с кинжалами перед Сталиным, то Ворошилов решительно запротестовал, чтобы обнаженными кинжалами жонглировали перед самим Сталиным, но тогда Сталин успокоил его:

– Клим, эти мне ничего не сделают, но в одном ты прав – если меня когда-нибудь укокошат, то только свои, кавказцы.

Из этого краткого диалога между Ворошиловым и Сталиным родилась новая «законотворческая» идея: президиум ЦИК СССР издал декрет об уголовном наказании за ношение кавказских кинжалов. Даже танцорам на сцене разрешалось пользоваться только бутафорскими кинжалами. (Может быть, этим недоверием Сталина к землякам объяснялось, что Сталин, по словам Хрущева, заставил Берия убрать из своей личной охраны всех грузин.) Известен и другой случай, о котором рассказывал тот же Шалва. Как-то московские грузины устроили в «Новомосковской гостинице» большой бал, на котором присутствовали многие влиятельные гости из Москвы и приезжие наркомы из Тифлиса. Грузинское застолье всегда отличается не только обилием выпивки и еды, но и блеском и остроумием чередующихся тостов. Древний обычай грузин пить вино из рога одновременно символизирует собою рог изобилия как в угощении, так и в неисся-каемости изобретательных тостов. И вот, когда грузины соревновались в этом своем искусстве произносить тосты, рассказывал Шалва, кто-то из русских решил похвалить политический гений грузинского народа за то, что он дал так много государственных деятелей России. Но неразумный тамада, видимо, уже навеселе, отвел непрошенный комплимент:

– Мы России отдаем только тех грузин, которым мы у себя дома не можем доверить даже общественное стадо, – выпалил он под общий хохот зала.

На второй день, по приказу Сталина, который отнес замечание тамады на свой счет, все участники бала, независимо от чина и положения, были погружены в арестантский вагон и в этапном порядке отправлены в Тифлис. Шалва тоже был среди них. В заметке в «Правде» по этому поводу было сказано, что их подвергли такому наказанию, потому что они устроили в гостинице дебош, стреляли из оружия, подвергая опасности жильцов гостиницы. Когда я об этом напомнил, Шалва возмутился:

– Все это чепуха, которую выдумала газета, чтобы оправдать произвол над нами. Нас везли целый месяц в скотском вагоне и по-скотски. Некоторые попали из вагона прямо в больницу, среди них два наркома Грузии.

Было уже за полночь, когда Шалва повез нас домой. Взял все данные об Ибрагиме, мой адрес и телефон Курсов марксизма. Сказал, чтобы мы весь день были дома. К нам позвонит его знакомая дама. Дал нам также свой телефон и домашний адрес. Мы расстались друзьями.

На второй день все слушатели и служащие Курсов говорили о большой сенсации: за моим гостем и за мною приехала на открытой правительственной машине сама жена Орджоникидзе – Зинаида Гавриловна! Если бы они знали, что в общежитии Курсов, которые возглавляет сам начальник кадров НКВД СССР, я укрываю уже четыре дня самого знаменитого в Чечне «бандита», то сенсация была бы полной. Но тогда никто не смог бы понять, почему же жена Орджоникидзе повисла на шее этого «бандита» и радуется встрече с ним, как встрече с родным братом, которого не видела целую вечность.

Сентябрьский погожий день клонится к вечеру, а подмосковный воздух бодрит всех. Еще пару дней назад мрачно настроенный Ибрагим тоже ожил. Мы мчались с Зинаидой в какую-то нелюдимую глушь подмосковного леса по отлично асфальтированной дороге, на всем протяжении которой не встретили ни одной машины, зато – частые посты. Потом я узнал, что по этой дороге ездят только члены Политбюро на свои дачи. Ибрагим по-детски радовался своему неслыханному счастью – доложить лично Серго, что Чечнею давно правят, как он выражался, «не большевики, а разбойники». Когда я сказал Ибрагиму, что Серго теперь не партизан, каким он его знал в горах Чечни, а самый большой начальник после Сталина и поэтому надо быть с ним сдер-жанным, к тому же в Чечне тоже есть начальники хорошие и плохие, тогда Ибрагим, явно задетый моим нравоучением, – что для младшего по отношению к старшему считается у нас непростительным нарушением адата, – типично по-чеченски сыронизировал:

– Мой сын Абдурахман, я «большому начальнику» скажу, что Чечнею правят разные разбойники – одни хорошие разбойники, другие плохие разбойники, но те и другие – разбойники! – а потом, посмотрев мне в глаза, лукаво улыбнулся и успокаи-вающе добавил: – Если я буду говорить глупости, то ты переводи умно.

Солнце уже закатилось, когда мы прибыли на дачу. Пока Зинаида Гавриловна нас угощала чаем, приехал и Орджоникидзе. Надо было видеть эту встречу двух бывших партизан-кавказцев: одного – всесильного члена правительства, другого – рядового горца, затравленного и преследуемого органами этого же правительства. Большой, физически здоровый и сильный, Орджоникидзе легко, как ребенка, начал бросать вверх моего худощавого, но мускулистого Ибрагима, приговаривая: ,»Ай да молодец, аи да Зе-лимхан!» Ибрагим сопротивлялся, смеялся и что-то говорил по-грузински и, еле вырвавшись из объятий Орджоникидзе, бросился к Зинаиде, ища спасения.

Успокоившись, Орджоникидзе начал еще во дворе расспрашивать о старых друзьях-партизанах.

– Где такой-то партизан?

– Сидит.

– Что делает такой-то?

– В Сибири.

– Чем занимается такой-то?

– Расстрелян.

Еще несколько вопросов, но ответы такие же.

Орджоникидзе с каждым ответом Ибрагима искренне недоумевал, мрачнел и, вероятно, посчитавши за лучшее дальше не спрашивать, последний вопрос задал о самом Ибрагиме:

•Чем же ты сам занимаешься, Зелимхан?

•Дорогой Серго, я занимаюсь бегством от Советской власти. Вот я и приехал рассказать тебе, почему я бегаю.

После всего слышанного Орджоникидзе это заявление ничуть не удивило. Только сказал:

– Сделаем все по-кавказски – сначала надо кормить гостей, а потом служить им.

При этих словах Орджоникидзе попросил нас следовать за ним на кухню, которая одновременно служила и столовой, надел фартук и начал нанизывать на вертела баранину для шашлыка, спрашивая каждого отдельно (кроме нас, была в гостях еще одна супружеская пара из Грузии), кому какой шашлык – поджаристый, средний, недожаренный. Тут же на чугунке шеф-повар хозяина готовил разные грузинские блюда, один запах которых приводил в движение все слюнные железы. Стол, что называется, ло-мился от яств – и все было кавказское: кавказские блюда, кавказские зелень и фрукты, кавказские минеральные воды, даже хлеб кавказский – лаваш, а специально для Ибрагима – разные восточные сладости. Тут же батарея отборных кавказских вин, в том числе дореволюционная марка «коньяк Сараджева», который я в первый и последний раз видел в доме Орджоникидзе. Узнав, что Ибрагим все еще оставался непьющим мусульманином, Орджоникидзе и сам не стал пить. Плебей по характеру, дворянин по происхождению, фельдшер по образованию, хозяйственный диктатор СССР по должности, – Орджоникидзе воистину был рыцарем без страха и упрека в партии, которую Сталин намеренно превращал в партию карьеристов, прохвостов и уголовников. Те несколько часов, которые мы провели в обществе Орджоникидзе, сказали мне больше, чем все его речи, казенные биографии и бесчисленные легенды о нем на Кавказе. Только теперь я понял и то, почему ингуши прозвали его «Эржекениз» «Черным князем», князем обездоленных и обиженных. Конечно, он оказал Сталину решающую услугу на посту председателя ЦКК-РКИ по ликвидации ленинской гвардии из разных оппозиций, но Орджоникидзе думал, что выполняет завещание Ленина о недопущении в партии антипартийных фракций, а оказалось, что он был лишь орудием в руках Сталина по уничтожению самой партии революционеров, чтобы Сталин мог создать новую партию карьеристов на новых основах для обслуживания системы своей личной диктатуры. Когда Орджоникидзе это понял, уже было поздно. Но и тут он руководствовался ложно понятым им рыцарством: вместо того, чтобы пустить пулю в лоб вероломному Сталину, он пустил ее себе в сердце.

Каковы были условия, принудившие его к этому, мы увидим дальше, а теперь продолжим наш рассказ. После ужина Орджоникидзе повел нас в свой кабинет, взял карандаш и бумагу и предложил Ибрагиму рассказать по порядку все, что произошло с красными партизанами, о которых он уже спрашивал его, и почему его самого преследуют местные власти. Меня Орджоникидзе попросил переводить Ибрагима точно, ничего не пропуская. Этот неграмотный чеченец в чекистской политике разбирался лучше иного профессора. Он, еще не начав своего рассказа, сказал:

– Будешь ты, Серго, мне помогать, ГПУ меня убьет, потому что ты мне помог, не будешь ты мне помогать, ГПУ меня все равно убьет, потому что я тебе жаловался. Наше ГПУ хочет, чтобы в Чечне было много-много бандитов, а когда их нет, то ГПУ их делает само, так сделали бандитом и меня.

– Почему? – прервал его Орджоникидзе.

– Серго, за каждого убитого «бандита» Москва дает по одному ордену Красного Знамени. Много бандитов – много орденов, много орденов – много чести. Каждый новый начальник чеченского ГПУ уезжает из Чечни с орденом: Дейч получил орден, Абульян получил орден, Павлов получил орден, Крафт получил орден, Раев получил орден, теперь Дементьев хочет получить орден за меня. Серго, помоги, чтобы он его не скоро получил!

Потом Ибрагим начал рассказывать, как Дементьев сделал «бандита» из него:

– В прошлом году в Грозном была большая свадьба – женился сын моего близкого друга. Меня пригласили туда быть тамадой. Я ехал ночью из Курчалоя. Поэтому взял с собой «почетное революционное оружие» с именной надписью – маузер, которым ты, Серго, меня наградил. Серго, сам понимаешь, большая свадьба, народ веселится, наш знаменитый Омар Димаев играет на гармошке, наши парни и девушки так хорошо танцуют лезгинку, что я в жизни такого танца еще не видал, и все смотрят на меня и на мой маузер и думают, почему этому тамаде нужно оружие, если он в такой момент из него не стреляет. Серго, тело старое, а сердце – молодое: я вынул маузер и расстрелял сразу всю обойму, совсем так, как ты, Серго, стрелял, помнишь, на свадьбе Тагилевых в Нашхое в 1919 г.

Орджоникидзе, вероятно, это вспомнил, начал хохотать, но потом сделал серьезное лицо, приглашая Ибрагима продолжать рассказ:

– Меня потащили в милицию и предложили сдать оружие, но я сказал, что в моем маузере уже другая обойма и они его получат, когда я буду мертвый. Тогда меня повели в ГПУ к самому Дементьеву. Он меня очень вежливо спросил, почему я стрелял и есть ли у меня разрешение на ношение оружия. Я ему ответил, что стрелять на свадьбе – это чечен-ский обычай, а право мое вот вам – я показал ему грамоту к маузеру, которую ты, Серго, мне дал. Он спросил, можно сличить номер грамоты с номером маузера? Пожалуйста, сличите – я ему передал маузер. Тогда он маузер положил к себе в стол, а грамоту вернул мне. Я тогда поехал к краевому начальнику – к Евдокимову, с жалобой на Дементьева. Показал ему твою грамоту. Он взял грамоту, прочел и положил ее к себе в стол. «У вас нет оружия – вам не нужна и грамота», – сказал он. Серго, я был очень сердитый. Я ему сказал крепкие слова: «Евдокимов, ты и твой босяк Дементьев – воры, вы украли революцию, которую сделали мы, красные партизаны». Я не знаю, как мой переводчик ему переводил, но он лаял как собака. Значит, правильно переводил.

Когда Ибрагим назвал чекиста Евдокимова «вором», Орджоникидзе невольно улыбнулся, ибо знал то, чего не знал Ибрагим: действительно, во время революции теперешний начальник Северокавказского краевого ГПУ Ефим Евдокимов был знаменитым на всю Россию вором и отчаянным разбойником (так как Евдокимов еще умудрялся воровать ворованное у своей же банды, ему подбили ногу и он сильно хромал), потом большевики его завербовали в партию и записали в отряды ЧОН, где таланты разбойника принесли ему всесоюзную славу: он был единственным чекистом, которого наградили четырежды орденом Красного Знамени, тогда тоже единственным орденом в стране. Евдокимов понял Ибрагима буквально, думая, что он ему напоминает подвиги его первой карьеры – воровской. Дементьев получил обычный в таких случаях приказ: создать уголовное дело на Ибрагима. Нет, не за оскорбление, а как на «турецкого шпиона»! Ибрагим рассказывал, как оно было создано:

– Серго, ты сам нам читал приказ Ленина после революции в Петрограде, что всем мусульманам России – татарам, тюркам, чеченцам – разрешается молиться Аллаху и жить по исламу. Поэтому чеченцы поддержали Ленина и тебя. Я каждую пятницу ходил молиться в мечеть, но теперь начальники закрыли все мечети. Когда мы хотим устроить «джамаат» дома (коллективная молитва), приходят представители власти и разгоняют – говорят, это «тайное собрание против Советской власти». Серго, сам знаешь, теперь паломничать в Мекку, чтобы делать «хаджи», никому не разрешается, но у нас есть святые места Арти-Корт около Ведено. Я каждый год ездил туда молиться. Я там встретил, тоже паломника, дагестанского муллу – очень ученый человек, весь Коран знал наизусть. Он был друг моего друга – самого большого дагестанского партизана Курбана Аварского, он передал мне от него «салам-алейкум». Я его пригласил в Курчалой быть моим гостем. Я устроил в своем доме большой «джамаат». Народа много пришло, в доме не хватило мест, мы молились во дворе, но мы еще не кончили молиться, нас окружил отряд ГПУ и всех забрал. В Грозном, в тюрьме ГПУ, что на Сунже, нас день и ночь допрашивали. Сказали: если вы признаетесь, что это было контрреволюционное собрание для свержения Советской власти, то вас просто сошлют в Сибирь, а если будете отказываться, то всех перестреляем тут же в подвале. Было нас человек до 50, почти все глубокие старики. Меня допрашивал сам Дементьев. Показывает мне Коран и спрашивает: «Ты эту книгу знаешь?» Говорю, это не книга, а Коран. Спрашивает, чей он?

Я по-арабски читаю, вижу, мой Коран, так и говорю ему: «Мой». Потом он сердито смотрит на меня и кричит – откуда он у тебя? Говорю, его подарил мне мой гость дагестанский мулла. Потом вынимает какую-то бумагу, заложенную между двойными обложками Корана, и еще больше кричит: «От кого ты это письмо получил?» Показывает мне письмо, которое я вижу в первый раз, написано оно по-арабски, на мое имя: «Ибрагим! Ты верующий мусульманин. Ты должен поднять Чечню на газават против гяуров. Турция будет на вашей стороне. Да поможет нам Аллах в нашем святом деле. Турецкий паша Абубекир».

Потом начали мучить. Подпиши, говорят, что ты «турецкий шпион» и хотел поднять в Чечне восстание. Меня связали. Окружили четыре человека, смотрят на часы и по очереди бьют, бьют, бьют. Иногда прекращают и говорят: «Подпиши, не будем бить». А я смотрю через окно на Сунжу и повторяю то, что им сказал с самого начала: «Вот эта река Сунжа скорее потечет обратно, чем вы получите мою подпись. Бейте дальше, бандиты!»

Видно было, что Ибрагиму тяжело да и неловко было рассказывать о тех пытках, и поэтому он закруглил рассказ о ни скороговоркой:

– Серго, человек не лошадь, может выдержать все!

Теперь скажу тебе, Серго, я один раз в жизни нарушил закон, который не есть закон, – во время новых мучений в кабинете следователя Зарубина я бежал, прыгнув со второго этажа в Сунжу, – это было ночью. Поднялась тревога, ловить меня вышел конный отряд, открыли стрельбу, подняли такой большой шум, что, я думаю, они разбудили всех детей Грозного, но Аллах был на моей стороне. Через час я был там, где они меня искать не будут: на квартире старого моего друга, партизана Лукьяненко, помнишь, который по твоему приказу ездил со мною в Астрахань к Шляпникову и Кирову.

Тут же Ибрагим положил на стол письмо Лукьяненко к Орджоникидзе. Лукьяненко писал, что Ибрагим как был, так и остался преданным революции горцем, и что «дагестанский мулла», подаривший Ибрагиму Коран с письмом «турецкого паши», действительно бывший мулла, но уже давно работает сотрудником дагестанского ГПУ. Он просил Орджоникидзе заступиться за Ибрагима.

– Серго, я не нарушил бы закон и не бежал бы, если бы у них была правда. Они убивают людей без суда, потому что на суде нужна правда. Серго, все началось из-за моей стрельбы, но где, Серго, такой закон, чтобы за стрельбу на свадьбе объявить человека «турецким шпионом»? Пусть арестуют меня, но почему арестовали моего старого отца, ему скоро 90 лет, он еще мюридом имама Шамиля был, почему арестовали моих братьев, они самые мирные чеченцы в нашем ауле? Почему арестовали весь «джамаат», который молился у меня Аллаху? Серго, что Аллах – тоже «турецкий шпион»? Серго, я приехал спросить тебя – почему Москва спит, на Кавказе ГПУ давно украло советскую власть? Еще приехал я, Серго, просить тебя, если ты думаешь, что я виноват, то отдай меня под суд, если же ты думаешь, что моя голова больше не работает, то отдай меня в сумасшедший дом, но, дорогой мой Серго, вели освободить невинных людей, которых преследуют из-за меня.

Когда Ибрагим закончил свою исповедь, Орджоникидзе его крепко обнял. Я понял, что Ибрагим выиграл.

Орджоникидзе отпустил нас в гостиную к другим гостям, через некоторое время пришел и сам с конвертом в руках. Он вручил его Ибрагиму со словами: «Открой его завтра, завтра же я свижусь с северокавказским начальством. Результаты ты узнаешь дома. Никого не бойся, кроме твоего Аллаха, – и, улыбнувшись, добавил: – который вовсе не «турецкий шпион».

Поздно ночью шофер Орджоникидзе нас доставил домой.

Только-только начало светать, как Ибрагим меня разбудил. Вероятно, ему плохо спалось, видно, мучило нетерпение узнать, что содержится в конверте Орджоникидзе. Ему хотелось верить, что там лежит талисман его жизни. Он сказал мусульманское «Бисмиллахир рахманир рахим» («Во имя Аллаха милостивого, милосердного»), и открыл конверт: в нем оказались «Справка», написанная Орджоникидзе на бланке «Председателя ВСНХ СССР», и приличная сумма денег. В «Справке» удостоверялось, что Ибрагим Курчалоевский во время гражданской войны, в тылу генерала Деникина на Кавказе, служил в его штабе и выполнял исключительно важные поручения, за что был награжден почетным революционным оружием от имени советского правительства. Он заслуживает полного доверия. Ибрагим был вне себя от радости и волнения. Только насчет денег с укором заметил: «Это зря, это не по-кавказски» – и даже спросил, как их ему вернуть. Я его успокоил: «Серго – это советское государство, будут ли эти несколько сотен рублей в его кармане или в твоем – для него никакой роли не играет». Он усмехнулся и не очень охотно примирился со свершившимся фактом, только начал настаивать, чтобы мы поделили между собой эту сумму. Мне пришлось употребить много усилий, чтобы доказать Ибрагиму то, что он знал лучше меня: за гостеприимство кавказцы денег не берут.

В тот же день Ибрагим уехал в Грозный. Через пару недель Бектемиров писал мне, что у «легализованных бандитов» из ГПУ «великий траур»: им пришлось освободить всех арестованных, вернуть Ибрагиму маузер и «грамоту», да еще извиниться перед ним за «ошибку». Боюсь, добавлял он, что за «ошибку» ГПУ Ибрагима ожидают новые неприятности. Чтобы предвидеть это, не надо было быть пророком, ибо официальная философия «легализованных бандитов» давно гласила: «ГПУ не ошибается». Зато невозможно было предвидеть другое: к какому роду подлости и коварства прибегнет это учреждение при очередной его операции, поскольку резервуар его подлостей был бездонным и уголовная фантазия его сотрудников неисчерпаемой. Они это еще раз доказали в трагической судьбе Ибрагима.

Осенью 1933 г. в Чечне произошло событие, которое встревожило всех: между Хасав-Юртом и Гудермесом было совершено нападение на пассажирский поезд, организованное группой вооруженных людей. Однако группа не успела ограбить пассажиров, так как прибывший на помощь отряд чекистов вступил с бандой в бой и разогнал ее. Среди пассажиров нашлись свидетели, которые с поразительной, фото-графической точностью описали приметы главаря банды – приметы Ибрагима. Но «автономное» чеченское правительство через своего человека в ГПУ точно узнало, что нападение на поезд инсценировали чекисты, переодевшиеся в кавказскую одежду. Что же касается Ибрагима, то он как раз в день «нападения» на поезд был в составе чеченской делегации на какой-то колхозной конференции в краевом центре – в Ростове-на-Дону. Вернувшись домой, он узнал, что его ищут как организатора «банды». Пришлось опять уйти в подполье. Конец Ибрагима я описал в 1948 г. в меморандуме в ООН по поводу геноцида над чечено-ингушским народом:

«Осень 1933 г. Жители Курчалоя были свидетелями следующего зрелища: уполномоченные ГПУ Славин и Ушаев привязали тяжело раненного в бою Ибрагима к столбу, обложили его сухими дровами, облили бензином и тут же на глазах народа сожгли живого человека дотла. Такая публичная средневековая казнь На кострах вызвала глубокое возмущение не только в простом народе, но и в самом «автономном правительстве» Чечни – председатель Чеченского облисполкома и член ЦИК СССР X. Мамаев, председатель Областного совета профсоюзов Гроза и секретарь Шалинского окружкома партии Я. Эдиев подали письменный протест против подобного, даже в практике ГПУ неслыханного, акта на имя ЦК партии. В ответ на этот протест все три названных лица были сняты со своих должностей: Мамаев и Эдиев как националисты, а русский Гроза – как правый оппортунист. Славин и Ушаев были переведены на службу в Среднеазиатское ГПУ, где оба этих чекиста получили ордена Красного Знамени «за работу в Чечне» (А. Авторханов. Народоубийство в СССР. Убийство чеченского народа. Мюнхен, издательство «Свободный Кавказ», 1952, ее. 4445).

Ибрагим оказался провидцем своей судьбы: я никогда не забуду его вещих слов при встрече с Орджоникидзе: «Серго, поможешь ты мне – ГПУ меня убьет потом, не поможешь ты мне – ГПУ меня убьет сейчас. Моя пуля давно отлита». Только в одном он ошибся: не пулей его сразили, а на костре сожгли.

Вот эти перманентные убийства невинных людей назывались на языке чекистов боевой «работой» и награждались «боевыми» орденами.

За гостеприимство, оказанное мною Ибрагиму, я попал на специальный учет ГПУ, которое очень скоро дало мне это понять.

checheninfo.ru