И.Д. Цискаров. "Лозы любви"

Кистинское предание

Между обществами горных чеченцев, или кистин, в настоящее время пользуется особенною известностью, как по происхождению, храбрости и богатству, так и по власти наиба, данной ему главою непокорных горцев Шамилем, Алдам, по фамилии Ашак-Гар. Место его жительства в Чантетском обществе, в селении Цаматы.

Еще недавно почти все кистинские общества были в мире с тушинами, но с появлением Шамиля возгорелась между ними кровавая вражда. До этого же времени они были в тесной дружбе и даже имели между собою родственные связи.

Отец Алдама, Ашак, был преданнейший доттагIа, т.е. кунак или друг с моим дедом. Такая дружба между горцами считается одною из священнейших добродетелей и заключается так: один из дружащихся кладет серебро в чашу с каким-либо напитком; из чаши поочередно трижды пьют дружащиеся, после чего опущенное в чашу серебро кладет себе в рот тот, в чью чашу оно было положено. Обряд оканчивается взаимным угощением, уверением в искренней дружбе, проклятиями тому, кто ей изменит, и соблюдается так строго, что даже в пылу кровавой схватки горец, завидев своего друга, отводит ружье и стреляет в сторону. После этого можно себе вообразить, чего горец не сделает для друга!

Когда дед мой в сражении под селением Хуланты был ранен, Ашак, узнав о том, взял лучшего в Кистетии врача и явился в Тушетию. Это удивило деда, потому что они при последней разлуке поссорились, и после высказанных ими взаимных упреков дед мой уже не надеялся на возобновление между им и Ашаком прежних дружеских связей.

- Разве так легко забываются обиды, Ашак? - спросил мой дед, встретив старого друга.

- Обиды забываются для одних друзей, и всегда очень скоро; но для других они переходят к потомству, - сказал с чувством кистин. - Я - святой исполнитель наших обычаев, - прибавил он с усмешкой.

Ашак-Гаревы не раз поговаривали: тхо гуржи али бу (мы происходим от грузинских царей), но никто не обращал на них внимания. Недавно в разговоре с одним из любителей армянской истории я узнал, что какие-то из армянской царской фамилии Ашакиянцев, во время политических смут в бывшем армянском царстве, бежали и скрывались в горах Кавказа, взяв с собою бумаги и царские документы о своем происхождении. Я вспомнил об Ашак-Гаревых...

Любопытство заставило меня, по приезде на родину, т.е. в горную Тушетию, послать шаройского кистина Махам-Хана к давнишнему другу нашего дома, Алдаму, изъявить ему мою дружбу* и узнать, есть ли у него действительно какие-нибудь документы о своем происхождении. А если есть, то уверить его, что они у нас важны, и посоветовать ему покориться русскому правительству, которое, конечно, не откажет вновь представить ему утраченные права.

Махам-Хан, отправившись в Кистетию, возвратился оттуда дней через пять. Алдам принял его очень ласково, был весьма рад известиям обо мне, сказал, что документы, писанные, как он полагает, на грузинском языке, точно имеются у него, но зарыты в землю из опасения, чтобы Шамиль не отнял их у него и не истребил, а его самого не предал бы за это наказанию. Шамиль даже знает об этом понаслышке, и находится на счет него в некотором сомнении. При этом Алдам просил меня назначить на границе секретное с ним свидание, где он мог бы показать мне свои документы и короче воспользоваться моими советами.

Разговор мой с Махам-Ханом был продолжителен. Я выпытал у него любопытные сведения относительно управления Шамиля и мнений о нем непокорных нам горцев, и убедился, что власть изувера слишком шатка в Дагестане, в особенности в Кистетии, где ожидают только появления русского оружия, чтобы изъявить покорность.

- Ну, какие еще новости в Цаматах? - спросил я Махам-Хана, заметив, что словоохотливый кистин расположен говорить со мною.

- Новость еще та, - отвечал он, - что старший сын Алдама, Мачи, получил наибства в кистинских обществах Дичины и Терело, а единственная дочь его, прелестная Ламзура, выбрав себе по сердцу жениха, произнесла клятву перед Лозами любви.

- Лозы любви!.. Что это такое? У вас, кажется, есть об этом какое-то предание? Если знаешь, то расскажи, Махам-Хан.

Суровый и важный кистин погладил свою бороду и продолжал:

- Да, предание это известно каждому у нас в Кистетии... На всяком пиршестве у нас поют про несчастную любовь Омара-Али и Газело...

И Махам-Хан передал мне об этом почти следующее:

Газело была дочь богатого дичинского старшины. В детстве лишившись отца, она была воспитана матерью, нежно ее любившею. Все, видевшие ее, говорили, что она рождена под счастливой звездою, что такой красавицы еще не бывало в нашем краю. И точно, одно только описание красавиц в наших сказках могло уподобиться прелестям Газело! Она была еще ребенком, а молодые женихи и богатые урбеты за Газело уже докучали ее матери*. Но мать, любившая свою дочь, единственную отраду своей старости, предпочитала ее сердечное счастье всякому богатству в мире.

Сердце же Газело оставалось чуждо любви, пока ей не минуло шестнадцати лет. В эти годы, слишком уже достаточные для полного развития пламенной кистинки, ее стали посещать чувства совершенно новые, непонятные и безотчетные, которых она пугалась как страшных сновидений. Но утешаемая ласками матери, она стала уже привыкать к ним, вникать в их причины и, после недолгих рассуждений, нашла, что чувства эти стали волновать ее девственную грудь с тех пор, как к богатым стадам овец, пасущимся в их соседних горах, приехал хозяин их, молодой и красивый цаматинец, который, проездом через их селение, гостил у ее матери. Она с первого свидания полюбила дорогого гостя и не забыла даже его имени: его звали Омар-Али... Она вспоминала разговор его с ее матерью о походе против русских в Чечню, где был убит ее отец.

«Быть таким еще молодым и уже таким славным воином! -думала она. - На белом и гордом его челе виден шрам от шашки гяуров, его черные глаза горят огнем и кажется вызывают соперников на бой, а красавиц на любовь... Чего бы бояться под его защитой! Его тонкий и гибкий стан, опоясанный серебряным поясом, чудно рисуется на лихом вороном коне; оружие его блестит серебром и золотом... Не насмотрелась бы на него! Ах, если бы он был мой! Но где он теперь? Давно уже я его не видела, да и увижу ли когда-нибудь...»

В это самое мгновение, за ущельем, на противоположной горе раздался величественно-протяжный ружейный выстрел; серый дым поднялся столбом к ярко рассыпавшимся лучам солнца. От места выстрела с шумом покатилось по скале что-то черное и остановилось внизу, на площадке, где паслось стадо овец. Когда облачко дыма рассеялось, взор девушки, смотревшей со вниманием на эту сцену, различил человека с ружьем, медленно спускавшегося по скале.

- Если бы это был Омар-Али! - сказала про себя оживившаяся девушка и глаза ее блеснули надеждой.

Она не ошиблась... Это был действительно Омар-Али. Поручив пастуху надзор за стадом, он охотился в горах за дичью и покатившийся со скалы тур был застрелен из его меткой винтовки. Он искал в охоте развлечения от любви, с недавних пор томившей его сердце. Он также любил, и любил прекрасную Газело. Но любовь эта не была обыкновенная. Она была сильна, как душа горца, пламенна, как кровь его, неизменна, как упрямый нрав его. Это было одно из тех чувств, которые рушат и истребляют все преграды. Оно возникло, так же как и любовь Газело, внезапно, после первой встречи с милой девушкой. Но Омар-Али еще не имел свидания с Газело. Он успел только в немногих отрывистых словах и исступленных выражениях передать свои чувства одной родственнице своей, соседке Газело, и просил как можно скорее совершить обряд сватовства по обычаю страны; а сам бежал в горы, боясь не вынести отказа. Но мог ли он бежать далеко, чтобы не дышать воздухом хотя бы одного ущелья с нею, не слышать шума одного горного водопада, или не пробуждать иногда ее внимания отдаленными выстрелами из своей знаменитой винтовки? Он только перешел ущелье и с противоположной горы, обращая взоры к аулу, где жила Газело, ожидал, скоро ли долетит до него, условленная весть об успехе сватовства. Часто в этом мучительном ожидании размышлял он таким образом:

- Был ли я до сих пор безумцем, что искал счастья далеко от родины, в метких выстрелах винтовки, в неотразимых ударах шашки, в скачке быстроногого коня, и радовался, когда горская молодежь приветствовала меня громкими похвалами, как победителя гяуров? Тогда я, в восторге славы, воображал себя властелином всего окружавшего меня. Или, может быть, я безумствую теперь, когда думаю, что нашел свое счастье в ближнем ауле, в прекрасной молодой кистинке, которая покорила меня, стала моею властительницей, и я готов исполнить все, чего бы она ни пожелала, лишь бы только она стала моею и неразлучно оставалась со мною! Нет, теперь я не безумствую! Всякий властен располагать собою! Я также! Настоящее рабство, пусть даже позор, - если любовь мою кто-нибудь осмелится назвать позором, - пусть рабство мое дороже для меня прежней славы и власти! Пусть меня отринет весь свет, но пусть только примет Газело! В горах Кавказа много скал, недоступных человеку: туда проложу я тропинку, там выстрою себе саклю, дичь окрестных лесов поддержит в довольстве жизнь мою с Газело, и горе тому, кто осмелится потревожить наше уединение! Нет, судьба не будет ко мне безжалостна; ни Газело, ни люди не будут жестоки. Они поймут мою любовь. Я исполню все людские условия и обряды; буду братом и другом каждого; пусть все родные и родственники благословят союз наш; в мечети нашей пусть раздастся правоверный голос муллы с молитвою о нас Аллаху. Тогда-то я буду истинно полезным членом нашего общества, украшением своей фамилии и достойным сыном моих отцов, всегда славившихся в Кистетии. Но когда же настанет это время, милая моя Газело!? Когда, обняв твой стройный стан, смотря на прекрасное лицо твое и прижав к груди своей твою нежную руку, белую, как кусок горного снега, скажу я с уверенностью, теперь ты моя! Если же все это сбудется, и если тогда я не умру от избытка счастья и любви - тогда я бессмертен!