Наверное, зря я так назвал эти заметки. Чайковский тут, конечно, без вины виноватый. И хотя так называемый «августовский путч» ознаменовался показом по всем телеканалам балета «Лебединое озеро», на дне отнюдь не этого сказочного, условно-театрального водоема оказалось в итоге многое, чего топить не стоило. Я говорю о великой державе с ее мощью, бедами и победами, ради спасения которой честно, но бесплодно хлопотали те, кто объявил о ГКЧП. И о романтических надеждах наследников академика Сахарова на очередное «светлое будущее», но с цивилизованным рынком, свободой слова и всеобщим демократическим благоденствием. И о существовавшей все-таки дружбе народов. И... Впрочем, читатели и без меня могут продолжить перечень.
Но, быть может, прав поэт, горько признававшийся: самым сильным для него потрясением последних десятилетий были даже не эти утраты, а осознание, что среди наших соотечественников оказалось столько людей без стыда и совести, способных на все ради наживы. В дни провала ГКЧП, когда Ельцин, торжествуя, взбирался на бронетранспортер, мы думали о себе гораздо лучше. Однако именно тогда, на пике эйфории защитников «Белого дома» и активистов штабов по защите Конституции в провинции, дана была отмашка: все, ребята, теперь ваше время, гребите под себя кто что может и ничем не смущайтесь. Идеалисты по обе стороны баррикад на нее поначалу и внимания не обратили. Зато те, кому она, так сказать, персонально предназначалась, отреагировали немедля. И стартовали «лихие девяностые».
За ту свою слепоту россияне, для которых их страна не просто место проживания, не территория, где они делают деньги, а все-таки и прежде всего Родина, расплачивались и продолжают расплачиваться. Нельзя им было проглядеть, кто и зачем пришел. Ведь даже вдали от столиц, от эпицентра главных событий, в сущности, сразу же проявились симптомы, которые вряд ли сулили добро.
Двадцать лет назад девятнадцатого августа в липецком кинотеатре «Космос», где еще показывали фильмы, а не торговали шмотками, шла (как гласила реклама) впервые на отечественном экране эротическая картина «Жидкое небо» Славы Цукермана. Помнится, по сюжету там прилетали какие-то инопланетяне, питавшиеся сексуальной энергией землян. И они всячески поощряли любой разврат, любую половую разнузданность. Похоже, эти гости пожаловали в Россию вовремя. В последующие годы, когда цензура полностью исчезла, а политику в кино и на ТВ вершили хозяева, умеющие считать барыши, им грозило недомогание от обжорства.
Выходя из кинотеатра, зрители бросали мимолетные взгляды на листовку, приклеенную на дверь. Там был призыв штаба по защите Конституции бороться с ГКЧП. Читали ее единицы. Вообще жизнь в городе шла обычная. Люди вроде как мало интересовались тем, чего хотят «путчисты», против чего выступает Ельцин с единомышленниками. Когда журналистка нашей газеты опрашивала липчан на улицах, они либо говорили, что не очень понимают, что происходит, либо рассуждали о необходимости, чтобы все действовали по закону.
Опрос был опубликован. Дала газета и прорвавшуюся через «гэкачепистский» официоз заметку о позиции Ельцина. Больше ничего ни написать, ни напечатать о событиях в Москве в те три дня шаткой неопределенности мы просто не успели. Что, однако, не помешало потом местным «демократам» (я и сегодня уверенно заключаю это слово в кавычки, поскольку о демократии те парни имели смутное представление) навешать на редакцию кучу обвинений в пособничестве «путчистам». Стиль «дознания» и вымороченность, беспочвенность выводов как-то очень уж напоминали приемы и вердикты образца 1937 года. Бал правил нехитрый принцип: мы взяли верх, а значит, можем сделать с кем угодно все, что захотим.
Но это началось чуть позже. А через день после триумфа в Москве у «Белого дома» в редакции возникли два «комиссара». Глядя на них, я невольно прокручивал в памяти кадры из историко-революционных фильмов, где балтийские матросы врывались в банк или на телеграф и командовали озадаченными кассирами, телеграфистами и телефонистками. Один из «комиссаров» со значком триколора на груди и в растоптанных штиблетах на босу ногу смотрелся особенно колоритно. Он с ходу стал почему-то требовать во мгновение ока перетащить телетайп в другой кабинет. А телетайп в докомпьютерную, доинтернетовскую эпоху был довольно сложным аппаратом, по которому газетчики получали информацию ТАСС. Просто так размонтировать, перенести и заново смонтировать его было невозможно. Владельцу штиблет это пытались объяснить. Он ничего слышать не желал, шумел и обзывал журналистов саботажниками.
Теперь я понимаю: он оказался знаковой фигурой. Сколько в последующие недели и месяцы мы повидали таких командиров, которые мало в чем разбирались, но не сомневались в своем праве командовать, управлять, цыкать и понукать. Любопытно, что у нас гребень волны умудрились оседлать, прежде всего, вузовские преподаватели. Поруководить им, слава Богу, удалось недолго, но в студенческие аудитории мало кто из них вернулся. Занялись бизнесом. Видимо, призвания к науке, к воспитанию юношества у них изначально не было и в помине, а вот амбиции, чувство ущемленности, обделенности били через край. Госслужба, требующая знаний, опыта, у них не задалась. И тогда они ударились в торговлю…
Спустя некоторое время эти «демократы» продемонстрировали, что они подразумевают под «свободой слова». Явились в редакцию и сказали, что мы для них всего лишь наемные работники, которые будут писать то, что им дозволят. Но, почувствовав сопротивление, решили быстренько навязать своего доверенного редактора. А тот опять же страшно «демократично» и «уважительно» пообещал, коли что, несогласных, строптивых уволить. У нас не было иного выхода, кроме забастовки. Она длилась полтора месяца. О ней писали чуть ли не все московские газеты, сообщало радио «Свобода». Похоже, она стала первой протестной акцией в поставгустовской России, где еще не успел рассеяться розовый туман иллюзий. После нашей забастовки он начал таять. И многие, наконец, различили персонажей, которые за ним таились: «демократов», способных не оставить от демократии камня на камне, заурядных честолюбцев, карьеристов, авантюристов и аферистов, безжалостных «шоковых терапевтов» и идеологов «первоначального накопления» любой ценой.
Впереди были новые разочарования и прозрения: нищета бюджетников, разорение деревни, расстрел «Белого дома» (Ельцин с соратниками извлек урок из нерешительности «гэкачепистов», которые в августе 91-го не осмелились лишить их свободы действий), война в Чечне, криминальный беспредел, дефолт… И нарастание бесстыдства тех, кто жадно делил страну между своими.
Предстояло еще долго ждать и терпеть, пока не начались первые попытки что-то реально, а не на словах изменить в жизни и судьбе России. Но это уже не было уделом «августовских революционеров»
